Неточные совпадения
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший
рот был
третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
Вдохновляясь, поспешно нанизывая слово на слово, размахивая руками, он долго и непонятно объяснял различие между смыслом и причиной, — острые глазки его неуловимо быстро меняли выражение, поблескивая жалобно и сердито, ласково и хитро. Седобородый, наморщив переносье, открывал и закрывал
рот, желая что-то сказать, но ему мешала оса, летая пред его широким лицом.
Третий мужик, отломив от ступени большую гнилушку, внимательно рассматривал ее.
Она тихонько переменила
третью, подложив еще рису, и сама из-за двери другой комнаты наблюдала, как он ел, и зажимала платком
рот, чтоб не расхохотаться вслух. Он все ел.
У одной только и есть, что голова, а
рот такой, что комар не пролезет; у другой одно брюхо,
третья вся состоит из спины, четвертая в каких-то шипах, у иной глаза посреди тела, в равном расстоянии от хвоста и
рта; другую примешь с первого взгляда за кожаный портмоне и т. д.
Одно вино отхлебывалось большими глотками, другое маленькими,
третьим полоскали предварительно
рот, четвертое дегустировали по каплям и т. д.
В это время на краю щели появился большой черный муравей. Он спустился внутрь на одну из змей и взобрался ей на голову. Муравей лапками коснулся глаза и
рта пресмыкающегося, но оно чуть только показало язычок. Муравей перешел на другую змею, потом на
третью — они, казалось, и не замечали присутствия непрошенного гостя.
Нет! Если и испытывал, то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь перед ним были только голые животы, голые спины и открытые
рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в одном заведении, чтобы перейти в другое,
третье, десятое, двадцатое…
Во второй
роте люди не знали «Отче наш», в
третьей сами офицеры путались при рассыпном строе, в четвертой с каким-то солдатом во время ружейных приемов сделалось дурно.
Один из своего фрака точно из брички выглядывает; другой курит сигары, от которых воняет печеными раками;
третий прибегает к носовому платку только для того, чтобы обтереть им пальцы; четвертый, когда карты сдает, оба пальца первоначально в
рот засунет…
Во-первых, она слепит и режет путнику глаза; во-вторых, совершенно лишает его удовольствия открыть
рот, что для многих составляет существенную потребность; в-третьих, вообще содержит человека в каком-то насильственном заключении, не дозволяя ему ни распахнуться, ни высморкать нос…
В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего в полуночи [1](Смотри Примечания 1 в конце книги); но ни те, ни другие, ни
третьи не искренни; это так, façon de parler, [манера говорить (франц.).] потому что
рот у нас не покрыт.
Один Непомнящий науськивает весело и бойко; другой — производит то же самое с шипеньем и пеною у
рта;
третий — не знает, как ему поспеть за двумя первыми.
Но зато первая
рота, государева, в скором времени ответила
третьей — знаменной, поистине великолепным зрелищем, которое называлось «Похороны штыка» и, кажется, было наследственным, преемственным. «Жеребцы» не пожалели ни времени, ни хлопот и набрали, бывая по воскресеньям в отпуску, множество бутафорского материала.
В конце
третьего у штабс-капитана Белова, курсового офицера четвертой
роты, от жары и усталости хлынула кровь из носа в таком обилии, что ученье пришлось прекратить.
— Ну, теперь идите в
роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать, чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала на этот номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно прозрачным, а кроме того,
третьего дня вечером я проходил по
роте и отлично слышал галдеж о вашем литературном успехе. А теперь, юнкер, — он скомандовал, как на учении: — На место. Бегом ма-а-арш.
Вторую
роту звали зверями. В нее как будто специально поступали юноши крепко и широко сложенные, также рыжие и с некоторою корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была и молодежь с короткими бородами (времена были Александра
Третьего).
Между
третьей и четвертой
ротами вмещался обширный сборный зал, легко принимавший в себя весь наличный состав училища, между первой и второй
ротами — восемь аудиторий, где читались лекции, и четыре большие комнаты для репетиций.
Ровно в полдень в центре Кремля, вдоль длинного и широкого дубового помоста, крытого толстым красным сукном, выстраиваются четыре
роты юнкеров
Третьего военного Александровского училища.
Юнкер четвертой
роты, первого курса
Третьего военного Александровского училища Александров понемногу, незаметно для самого себя, втягивается в повседневную казарменную жизнь, с ее точным размеренным укладом, с ее внутренними законами, традициями и обычаями, с привычными, давнишними шутками, песнями и проказами.
Согласились только: его отделенный начальник, второкурсник Андриевич, сын мирового судьи на Арбате, в семье которого Александров бывал не раз, и новый друг его Венсан, полуфранцуз, но по внешности и особенно по горбатому храброму носу — настоящий бордосец; он прибыл в училище из
третьего кадетского корпуса и стоял в четвертой
роте правофланговым.
Муза Николаевна не успела еще ничего из ее слов хорошенько понять, как старуха, проговорив: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!» — брызнула на Сусанну Николаевну изо
рта воды. Та вскрикнула и открыла глаза. Старуха, снова пробормотав: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!», — еще брызнула раз. Сусанна Николаевна уж задрожала всем телом, а Муза Николаевна воскликнула: «Что ты такое делаешь?» Но старуха, проговорив в
третий раз: «Свят, свят, свят…» — опять брызнула на Сусанну Николаевну.
В этой надежде приехал он в свое место и начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — упразднил, письмена — сжег и пепел по ветру развеял. На
третий год стал себя проверять — что за чудо! — надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он даже остепеняться не начинал! Как ошеломил он с первого абцуга обывателей, так с тех пор они распахня
рот и ходят…
Про одного говорили: «строгонек!»; про другого: «этот подтянет!»; про
третьего: «всем был бы хорош, да жена у него анафема!»; про четвертого: «вы не смотрите, что он
рот распахня ходит, а он бедовый!»; про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места.
Это были три женщины: рыжая, худенькая, с сжатым
ртом и прищуренными глазами; крупная, заносчивого вида блондинка и
третья — бледная, черноволосая, нервного, угловатого сложения.
На
третий день после описанного события две
роты кавказского пехотного полка пришли стоять в Новомлинскую станицу.
Один Пестерь делался все мрачнее и мрачнее, а когда бабы не вытерпели и заголосили какую-то безобразную пьяную песню, он, не выпуская изо
рта своей трубки с медной цепочкой, процедил только одно слово: «У… язвы!..» Кто бы мог подумать, что этот свирепый субъект являлся самым живым источником козловых ботинок и кумачных платков, в чем убедилась личным опытом даже Домашка, всего
третьего дня получившая от Пестеря зеленые стеклянные бусы.
Он поймал; она бросила ему другую конфетку с громким смехом, потом
третью, а он все ловил и клал себе в
рот, глядя на нее умоляющими глазами, и ей казалось, что в его лице, в чертах и в выражении много женского и детского. И когда она, запыхавшись, села на диван и продолжала смотреть на него со смехом, он двумя пальцами дотронулся до ее щеки и проговорил как бы с досадой...
Огород есть еще на Выборгской стороне:
третьего года купец нанимал под капусту; и такой купец трезвый, совсем не берет хмельного в
рот, и трех сыновей имеет: двух уж поженил, «а
третий, говорит, еще молодой, пусть посидит в лавке, чтобы торговлю было полегче отправлять.
Никогда я не едал таких роскошных подовых пирогов, кик в этот достопамятный день. Они были с говядиной, с яйцами и еще с какой-то дрянью, в которой, впрочем, и заключалась вся суть. Румяные, пухлые, они таяли во
рту и совершенно незаметно проходили в желудок. Фарр съел разом два пирога, а
третий завернул в бумажку, сказав, что отошлет с попутчиком в Лондон к жене.
Два дня происходила переноска мебели и установка хозяйской квартиры, на
третий день вечером был назначен банкет. Берта Ивановна говорила, что банкет следует отложить, что она решительно не может так скоро устроиться, но Шульц пригнал целую
роту мебельщиков, драпировщиков и официантов и объявил, чтоб завтра все непременно было готово.
Одно мог бы сделать художник: соединить в своем идеале лоб одной красавицы, нос другой,
рот и подбородок
третьей; не спорим, что это иногда и делают художники; но сомнительно, во-первых, нужно ли это, во-вторых, в состоянии ли воображение соединить эти части, когда они действительно принадлежат разным лицам.
Если бы художник взял для своего Изваяния лоб с одного лица, нос с другого,
рот с
третьего, он доказал бы этим только одно: собственное безвкусие или, по крайней мере, неуменье отыскать действительно прекрасное лицо для своей модели.
Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочку благоволения, лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочем, дубоватенькой ножкой, и вот уж и с
третьим, и куртизанит уж
третьего, с ним тоже лижется по-приятельски;
рта раскрыть не успеваешь, в изумление не успеешь прийти, а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, — ужас: колдовство, да и только!
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи носорога, другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные кровавые раны,
третьи пальцами разрывали себе
рты, надрывали себе уши и царапали лица ногтями.
Живого волка в капкане берут двое и даже трое охотников: утомив предварительно и потом нагнав волка близко, один из охотников просунет длинный рычаг под дугу капкана, прижмет к земле и таким образом совершенно остановит зверя; другой бросает ему на шею мертвую петлю и затягивает, а
третий сзади хватает волка за уши; тогда первый охотник, бросив рычаг, связывает волку
рот крепкой веревочкой или надевает намордник и завязывает позади головы на шее.
Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным
ртом и зубами лошади, — за эти зубы прозвали его Рыжий Конь. Он
третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому...
Околотки (полковые лазареты) были переполнены; каждый день отправляли ослабевших и измученных лихорадкою и кровавым поносом людей куда-то в дивизионный лазарет. В
ротах было налицо от половины до двух
третей полного состава. Все были мрачны, и всем хотелось идти в дело. Все-таки это был исход.
— Конечно, Владимир Михайлович, — говорил он мне, — я могу иметь рассуждения больше, чем дядя Житков, так как Питер оказал на меня свое влияние. В Питере цивилизация, а у них в деревне одно незнание и дикость. Но, однако, как они человек пожилой и, можно сказать, виды видевший и перенесший различные превратности судьбы, то я не могу на них орать, например. Ему сорок лет, а мне двадцать
третий. Хотя я в
роте и ефрейтор.
В каждом отделении был свой первый силач, второй,
третий и так далее. Но, собственно, силачами считался только первый десяток. Затем были главные силачи в каждом возрасте, и, наконец, существовал великий, богоподобный, несравненный, поклоняемый — первый силач во всей гимназии. Вокруг его личности реяла легенда. Он подымал страшные тяжести, одолевал трех дядек разом, ломал подковы. Малыши из младшего возраста глядели на него издали во время прогулок, разинув
рты, как на идола.
И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в изумленье художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию, другая мечтательность,
третья во что бы ни стало хотела уменьшить
рот и сжимала его до такой степени, что он обращался, наконец, в одну точку, не больше булавочной головки.
— Как? — радостно воскликнул Коротков и, насвистывая увертюру из «Кармен», побежал в комнату с надписью: «Касса». У кассирского стола он остановился и широко открыл
рот. Две толстых колонны, состоящие из желтых пачек, возвышались до самого потолка. Чтобы не отвечать ни на какие вопросы, потный и взволнованный кассир кнопкой пришпилил к стене ассигновку, на которой теперь имелась
третья надпись зелеными чернилами...
Я знал, что эти учреждения, присосавшиеся к земскому и казенному пирогу, каждый день держали свои
рты наготове, чтобы присосаться к какому-нибудь еще
третьему пирогу.
Третья девица — рыжая коротенькая Паша — молчалива и любит спать. Позевывая, она тягуче воет. У нее большой
рот, неровные крупные зубы. Косо поставленные, мутно-зеленые глазки смотрят на всех обиженно и брезгливо, а на Четыхера — со страхом и любопытством.
— Не будешь?! — хмуря брови, сказал Василий. — Знаю я, что говорю… Сколько времени живешь здесь?
Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? — Он сердито плеснул из чашки в
рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.
Смотрю: день не пьет, другой не пьет,
третий — хмельного в
рот не берет, осовел совсем, видно жалко, сидит подгорюнившись.
С своей стороны, Семен Иванович говорил и поступал, вероятно от долгой привычки молчать, более в отрывистом роде, и кроме того, когда, например, случалось ему вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее, каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас при рождении, по
третьему,
третье по четвертому и т. д., так что набивался полон
рот, начиналась перхота, и набивные слова принимались, наконец, вылетать в самом живописном беспорядке.
Долго бы лежать тут Марку Данилычу, да увидела его соседка Акулина Прокудина. Шла Акулина с ведрами по воду близ того места, где упал Марко Данилыч. Вгляделась… «Батюшки светы!.. Сам Смолокуров лежит». Окликнула — не отвечает, в другой, в
третий раз окликнула — ни словечка в ответ. Поставила Акулина ведра, подошла: недвижим Марко Данилыч, безгласен,
рот на сторону, а сам глухо хрипит. Перепугалась Акулина, взяла за руку Марка Данилыча — не владеет рука.
Федор Филиппыч для чего-то поднимает кверху руки, ныряет раз, другой,
третий, всякий раз пуская изо
рта струйку воды и красиво встряхивая волосами и не отвечая на вопросы, которые со всех сторон сыплются на него.
— А между тем в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, двадцать
третьего июля, на Днепре, под Киевом, щука выпрыгнула из воды, воткнулась в
рот хохлу, который плевал в реку, и пока ее вытащили, бедняк задохнулся.
Гусев возвращается в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно. В груди давит, в голове стучит, во
рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что в казарме только что вынули хлеб из печи, а он залез в печь и парится в ней березовым веником. Спит он два дня, а на
третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.